Викторов Борис Михайлович (1947-2004)


     Поэт, член Союза писателей СССР. Родился в Уфе, жил в г. Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области, затем в Кишинёве, с середины 80-х - в Москве. Первая книга стихов - "Паром" вышла в 1968 г. В 1985 г. окончил Высшие курсы при Литературном институте им. М. Горького. Публиковался в журналах "Новый мир", "Дружба народов", "Юность", "Сельская молодежь, "Континент" и др.; в альманахах "День поэзии", "Поэзия". В 1999 г. за книгу стихов "Челоконь" стал лауреатом премии "Артиада". Другие книги поэта: "Свирель" (1972), "Живая изгородь" (1975), "Каркас" (1979), "На пути в Долну" (1982), "Магический круг" (1985). Посмертно изданы книги "Поэмы" (2006), "Китоврас" (2006).
     Борис Викторов ушёл из жизни 14 октября 2004 года, похоронен в Москве на Троекуровском кладбище (номер участка уточняется).


Cтихотворение Бориса Викторова

                                   
                             ***

Очнусь в некошенной, высокой
траве, как стража, синеокой,
сойду к светающей Оке, 
увижу лодку вдалеке,

пойму, припав спиною к вербе,
что одинаково легки
звезда в руке и камень в небе, 
и покаянье у реки,

скажу: не плохо б окунуться
в лес околдованный — в Оку, 
щекой плакучих ив коснуться...
Да конвоиры начеку.

Путем Харона сквозь деревья
плывут удача и беда,
как лодка с веслами во чреве
по воле Божьего суда.                     


Могила Бориса Викторова


фото Двамала, вариант 2014 г.

фото Двамала, вариант 2014 г.



Ещё стихи Бориса Викторова


               ***

Он здесь, он с нами, горбит плечи,
спешит к подножью по холмам. 
В таверне пир, в часовне свечи, 
кагор и горе пополам.

Продрог. И если по щетине 
судить, в пути уже давно. 
Не отвернулись. Пощадили. 
И все равно

он там, в дожде, идущем косо, 
в прекрасном страшном далеке. 
Пирамидальный тополь — посох
в его руке.



              ДЕРЕВО

               I

Пространство, освещенное листвой
нагое дерево несет перед собой.

«Забудь! вернись!» — порукою, что есть
нагое дерево, недрогнувшая честь.

Жест помощи, улыбка, локоток — 
нагое дерево, забвения глоток.

Потери и прозрения в пути —
нагое дерево, уже не обойти,

и человек, блуждая до зари,
нагое дерево берет в поводыри.

               II

Скажу: «Ступай! Нагая ветвь жива,
а я не сторож твой, ты не права,
до третьих петухов врата открою!»
И словно море красное, листва
расступится, — ступай! Перед тобою
прошедшее, как берег в час прибоя,
ворочается, движется, кипит!
Но иногда (предзимнею порою
и чаще по ночам) душа болит,
болит…



         ИПОСТАСЬ

              1

В толчее, на платформе дощатой,
чиркнешь спичкой — исчезнет знакомый
город в трех ипостасях: глашатай,
поводырь и ведомый.

Я его согревал папиросой,
губы жег, и на площади шумной
возникал по утрам, безголосый, 
безлошадный, безумный.

А теперь в предрассветный 
час, покинутый пьяной оравой,
ухожу навсегда, безответный,
обреченный, неправый.

Я тебе благодарен особо, 
милый край, и в любой ипостаси, 
ты хорош, как настойка иссопа!
Ухожу восвояси...

В темь отпрянули сад и заезжий
двор, заваленный сеном.
Горизонт вагонеточный брезжит
синим, режущим мозг автогеном.

Затерялись в российских просторах
сеновал и конюшня, и давний
зябкий свет, застревающий в шорах
на ночь сомкнутых ставней,

затеряется голос певучий
рощ оставленных, просьб потаенных,
рвутся тонкие нити созвучий
в снеговых веретенах,

и уже не понять из-за крика,
колготни и свистков паровозных,
что хрипит репродуктор-заика,
прячась в кронах венозных
обескровленных вязов морозных.

               2

Послежизнь, как ослепшая лошадь,
переходит вселенную вброд,
и выводит опять же на площадь,
где базар и толпится народ.

Не горюй, что жестокость и ропот,
окружая, сплотились в одно,
лучших дней переменчивый опыт,
греет душу, как в стужу вино.

Добиваясь всего в рукопашной,
согласись: у любви в кабале
не бывает убийц бесшабашней,
веселее, чем жизнь на земле.

По заре — позарез долгожданной
путь лежит переулком глухим,
и сугробы молчат — первозданно 
по утрам — по утратам твоим.

             3

«Беломором» гортань обжигая, 
я вернусь, чтобы вжиться
в этот мир, да сурова нагая 
память-речь-зимовщица.

Слышу: «Будь в толчее осторожней,
ведь из трех ипостасей 
суждена тебе та, что тревожней,
тяжелей и опасней,

репродукторный бред оголтелый
навсегда твою нишу 
разорит, разорвет черно-белый
полусон, как афишу,

рассветет — и залают овчарки 
на задворках казенных, 
и поднимут хрустальные чарки
глаз, к луне обращенных!

… И когда восвояси отвалишь —
в синеве автогенной 
повстречаются снова — товарищ,
собутыльник и гений,

обернутся, узнают знакомый
двор, заваленный сеном, 
маневровый состав, невесомый 
свет, бегущий по стенам,

сад церковный, где после причастья
воровали ранетки,
вспомня paй, и увидят, как мчатся
по мосту вагонетки,

и поймут: в неизменно везучей
череде новоселий
послежизнь — те же нити созвучий 
снеговых каруселей!..




         БЛОКАДНИК

Боже, что он сказал?.. Лепет лет,
сгусток памяти, бред,
детских саночек след,

постарел и осип
детских саночек скрип,
детский всхлип:

— Было так холодно, что
не в гробах хоронили, в пальто.




      БЫЛА СРЕДА, БЫЛ АВГУСТ…

                  1

Была среда, был август, в Хиросиму
гнал ураган и гнул, как хворостину,
и гул с небес, не знающих границ,
то падал ниц

к ногам людей, то возносился, зыбкий,
и угрожал толпе разноязыкой
переселенцев, нищих и убийц

с глазами, как у птиц,
не видящими гнезд и черепиц.

                2

Неважно — в Хиросиму? в Нагасаки?
Гул нарастал. Бездомные собаки
стелились по земле, как облака,
весь путь, пока

четыре перегруженных подводы
и поводырь неведомой породы
шли впереди, вели издалека.

Пересыхали губы от песка,
проклятья осыпались с языка.

               3           

Неважно — на Восток? или с Востока?
Слепил закат, жгло солнечное око.
Ломило скулы и дрожал кадык.
Мы шли впритык,

цепочкою слабеющей, в смятенье,
шли наугад, отсутствовали тени
у четырех подвод и у живых

существ — уже ни добрых и не злых, —
лишь гул небесный, как удар под дых.

               4

Веретном кружился вихрь горбатый,
куда не повернешься — век 20-ый,
вагоны (зарешеченные) слез,
война, ещё война, туберкулез,

сопровождаемые скрипом слабым,
подводы, перегруженные скарбом,
с земли исчезли, всех песок занёс.

Остались пёс
и двадцать восемь медленных колес.




          РАЗРУШЕННАЯ ЦЕРКОВЬ

Двадцатый год полынь и тишина...
На выщербленных стенах имена
и профиль неизвестного солдата — 
был в этой церкви госпиталь когда-то.

В бреду — забывшись,
ангел с пе-ре-ло-манным крылом
под куполом летает,
и птицы бескорыстные латают
трепещущего ангела крыло.



              ***

Человек лежит в больнице.
Занавески. Скуки тень.
Дождь стучит по черепице
третью ночь и третий день.

Человек рисует город,
рыбаков сутулых, сеть.
Мне понятен этот голод
рисовать, смеяться, петь.

Неужели это просто?
У дверей стоит. Продрог.
Но течет с ладони просо,
ходят голуби у ног.

Что слова мои? — работа.
Чистоту даруют нам
ощущение полета,
близость смерти,
                птичий гам!

Задохнуться ранним светом,
написать себя. Верней,
быть естественным,
как этот,
с просом,
около дверей...



         ТРОЙНАЯ ЭКСПОЗИЦИЯ

               1

В синем мареве берег, селенье, оплавленный кров,
брызги солнца, летящие до облаков,
в каждой капле — тропинка, репейник, откос,
паруса и прозрачные крылья стрекоз.

               2

Море с дальним селеньем, холмы Енишар,
то же марево, небо и огненный шар,
полдень, берег и узкая в пене коса,
и над ними летящие ввысь паруса.

               3

Мол, ведущий в селенье, репейник и глаз
стрекозы, увеличенной в тысячу раз
одиночеством, каплей, пространством, слезой...
Улетай, оставайся всегда стрекозой.




               ***

                        Е. Блажеевскому

Тянуло в ночь, в зверинец белоглазых
звезд, что смотрели жадно на него,
как если б распахнулись тыщи пазух
и космоса живое существо
приблизилось, сошло к нему и сразу
облапило со всех сторон…
И протрезвели гости за столом
в дому, где вновь распахнута сырая
окованная изморозью дверь,
и страждет Марс над остовом сарая,
благословив наш век и презирая
своих певцов, как сжалившийся зверь.



           ПОСОЛНУХИ У РЕКИ

Блуждал в снегах, заночевал в стогу, 
мне мнился юг, подсолнухи стоглаво
толпились на июльском берегу
неведомой реки — у переправы.

Я догадался, что поводырем
у них закат; с окраины тревожной
он их манил огромным фонарем
за окоем — дорогой невозможной.

Подсолнухи толпились у реки, 
ступали в воду гиблую по плечи, 
и на ветру дрожали лепестки,
как слезы или гаснущие свечи.

В реке неодолимой, нефтяной, 
внезапно подступающей под горло,
подсолнухи угрюмой чередой
ступали за фонарщиком покорно.

Толпой, не останавливаясь, вброд
шли через воды на закат кровавый... 
Но почему-то не было подвод
обычных и коней у переправы.

Смеркался расширяющийся круг
пульсирующей, сомкнутой оравы... 
Но почему-то не было разлук 
и долгожданных встреч у переправы.

Я понял, что с окрестных пустырей
подсолнухи сошлись не для забавы,
и содрогнулся — не было людей,
как водится у всякой переправы...
Я утра ждал, в отрепье и грязи, 
в безвестности, под крышей небосвода 
у переправы взорванной, вблизи 
чужой реки; стояла ночь у входа.

Шли по реке, переходили вброд —
подсолнухи, вцепившиеся в плечи
людей, которых нет; водоворот
захлестывал их горла человечьи.

Во сне я думал: “Боже, все они — 
прямая ветвь оставшейся на свете
моей всечеловеческой родни, 
и за спиной растерянные дети...”

Подсолнухи толпились у реки,
я вместе с ними ждал конца облавы,
и на снегу дымились лепестки,
и обрывался след у переправы.


На Главную страницу О сайте Сайт разыскивает
Ссылки на сайты близкой тематики e-mail Книга отзывов


                              Страница создана 12 ноября 2014 г.      (189)