***
Помнишь – блеск весёлых глаз,
Над полями тишина,
Старый шаткий тарантас
И весна, весна, весна?
Чуть дыша, мелел закат.
И огромная черта –
Красной жидкостью река
За края перелита.
Захлебнувшимся мостом
Мы её пересекли.
Помнишь тихий тёмный дом,
Показавшийся вдали?
...А потом рассвет. Пешком
По ромашкам и овсам.
Из шиповников венком
Ты закрыла мне глаза.
У берёзовой черты
Мрак, трава, шиповник, ров,
Земляника и цветы,
Гомон птиц и стон жуков.
О, как сладко я дышал!
Я не думал никогда,
Что бывает хороша
Жизнь не только в городах;
Что в подобной тишине
Под берёзовым шатром
Хорошо тебе и мне
Мерить дни наедине
Земляникою и сном.
1926
Ливень
Были втёсаны в небо
лиловые клинья.
В направлении города –
переполох:
Тучи шли
на серебряных щупальцах ливня
По размытому гною
песчаных дорог.
На мгновение
вздрагивали камертоны
Медных молний,
и по небу ширился альт.
Лихорадила ртуть
на плащах-капюшонах,
На зонтах, на пролётках
и била в асфальт.
Рассылая по улицам
хлюпы и клёкот,
Головастый и лапчатый
сплющенный дождь
Бил по лужам,
хрипел в глубине водостоков;
И ручьи замывали
следы от подошв,
Реки ринулись на тротуары,
и нету
Ни проезда, ни выезда –
всё залито.
Буксовали авто:
загорались магнето
И бензинные баки
тонувших авто.
Мы промокли,
а улица слепо шаталась.
Наводнение
в эти пятнадцать минут
Захватило столицу,
и вдруг показалось,
Что уже никогда её
нам не вернут.
Старой бабой
Москва перед нами рыдала
До последнего выдоха ливня,
когда
Отлегло,
потому что спокойно спадала
И, спадая,
урчала и пела вода.
А тогда
в прояснившейся чёткости линий
Мы увидели:
солнце ведя за собой,
Тучи шли
на серебряных щупальцах ливня,
Как пехота,
победой закончивши бой.
1928
Весна в пригороде
В этот пригород входит весна и за дело:
За ночь дождь убирает остатки снегов,
А наутро, как будто протёртое мелом,
Небо вовсе без пятен и без облаков.
Лишь потом появляется пар кудловатый,
Белый, как полуваттная лампочка. Нам
Сразу кажется серой, свалявшейся вата
Между пыльными створками зимних рам.
Радость яркая, как украинская плахта,
С первым бликом рассвета даёт себя знать
Той, совсем необычной манерой кудахтать,
Крякать, лаять, помыкивать, ржать.
Блёклый поезд, запыхавшись, словно астматик,
Мчит по вымокшим шпалам в леса напролом.
Ветер свеж...
И на жирной земле, как в кровати,
Старый пригород греет ребро за ребром.
1929
Оркестр
Уже кончали четвёртый акт.
Бинокли метались, как молнии. Зорко
Смотрели с галёрки, и музыка в такт
Ласкала актёров, партер и галёрку.
Молчал дирижёр, громыхал монолог,
Дыхание было задержано в лёгких,
Когда из-под сцены змеёю дымок
Прополз к декорациям, тонкий и лёгкий.
Вначале никто не заметил огня,
И до появленья пожарного с лампой
Гремел монолог, инструменты, звеня,
Бросали кусками веселье за рампу.
Но крик брандмайора игру перервал
На смутном обрыве взметённого чувства.
Сполз занавес наполовину, и зал
Напрягся, как прут, надломился и – хрустнул.
Все бросились вон от насиженных мест
На лестницу, к дверям от запаха гари.
Но паника выросла наперерез
Бегущим и мнущим испуганным тварям.
Тогда-то взлетели смычки, и оркестр
По сводам горящего зала ударил.
Про дым и пожар позабыл дирижёр,
И по мановению лёгкого взмаха
Вдруг выросла в невозмутимый мажор
Спокойная ширь оратории Баха.
До давки в дверях докатилась волна,
Легла на полу, успокаивать стала.
И люди очнулись. Так после вина
Вину сознают, ощущают усталость.
На улицу вышли, калош не забыв,
Шатаясь слегка от жары и угара,
А в зале обрушились пол и столбы,
И выходы были объяты пожаром.
Обвалы рождали невиданный треск,
Огонь древесину глотал, как обжора,
А где-то внизу, не обиваясь с мажора,
Заканчивал трудную пьесу оркестр.
1926
На Каланчёвке
Направо ночлежка, налево вокзалы.
Но в воздухе улицы длинной
Ты чувствуешь запах восточных базаров
Сквозь жирный дымок газолина?
Здесь Азия пёструю гниль разметала
По улицам и тротуарам,
И чёрное здание Оргаметалла
Для них – горячее удара.
Со смутой войдя в их семью, пригрозя им,
Не другом, не ласковым братом –
Оно утвердилось, как новый хозяин
И неумолимый диктатор.
На всю эту бестолочь, скуку и грохот
Домов не его поколений
Оно загляделось и думает: «Плохо!»
И ждёт коренных изменений.
1928
Велосипед
Спокоен, точен, свинчен, утром
Стоит в углу и ждёт меня
Конь, доведённый до абсурда,
Не конь, верней – чертёж коня.
Дитя детальное природы
Я взял под свой ума ланцет.
Я мясо выжег, выжал воду,
За костью кость разъял скелет.
Прикидывал на все лады,
И так и сяк, не раз, не сто.
И вот оставил только то,
Что непременно для езды.
Ты – вороных арабов брат –
Имеешь белых два ребра.
Бесшумно кружатся на роликах
Конечности между ключиц.
Я заменил галопа проливень
Грибным дождём высоких спиц.
Чтоб легче, чем пыльца, чем ночка,
Чем голос, стлался над торцом,
Комету глазом вдел в лицо,
А в горло – жгучий бич звоночка.
Стоит в углу и ждёт меня,
В седле поскрипывая кожей,
Не конь – эссенция коня.
Мы – вихрь. Дома навстречу – тоже.
1929
Инженер
Март и оттепель. Влажен зюйд-ост.
Повышается ртуть, и обрюзг подоконник.
Хлопья падают с крыш, как галчата из гнёзд,
Как птенцы, услыхавшие шаг посторонних.
Ветер мутные жилы ручьёв перервал,
Вдоль полей и за ними – рыжеют озёра.
И по взбухшей реке ледяной карнавал
Направляется медленно в поле, за город.
В эту хмарь у него занавески темны,
Запах пряных лекарств, порошки и облатки:
Малярия пришла к изголовью жены,
Зашафранила лоб, рот свела в лихорадке.
На холодном, на свежем, несмятом белье
Парафинное тело любимой застыло,
Чёрный рот приоткрыт, и в его полумгле
Еле слышно дыханье, лишённое силы.
Бьют секунды, как пульс. Их удары – года.
Их медлительность – бред. Их жёстокость без меры...
Но сквозь мрак своих мыслей он слышит: «Вода!..»
Затопило плотину... зовут инженера...
Под ногами холодная глина и грязь...
Незастёгнутый френч и застигнутый ветер.
Да... плотина... вода... ледоход... прорвалась...
Он бежит напрямик сквозь кустарник и ветви...
Там, в прорыве плотины, из пены – гора.
И тяжёлые льдины дробятся –
Величавые взорванные крейсера
На последней из всех навигаций.
Там – рабочий район, напряжённый, как нерв.
Услыхавшие клич – белокуры и седы.
Над огромным провалом встаёт инженер,
Начитается бой, и наутро – победа.
Он идёт, отирая обветренный лоб,
И глядит, и не верит, и верить не может:
По лодыжки увязшая в слякоти лошадь
К дому тихо подвозит коричневый гроб.
1926
|
