ВЕСНА В ЗАПОЛЯРЬЕ
Весна.
Сверканье снега синего -
все нестерпимей, все больней,
как будто вся земля усыпана
глазами хрупкими
людей.
Мерцают звездочки нетленные -
мильоны человечьих глаз,
как те угасшие вселенные,
чей свет идет еще до нас.
Глаз человека - легче пули.
Он беззащитен, как слеза.
Он - как снежинка:
пальцем ткнули -
и он растает без следа!
Он должен быть лелеем лаской.
Зеница ока.
Свет очей.
О, этих глаз надзор негласный
над смутной совестью моей!
Как больно!
Щуримся и слепнем.
Нас видеть отучала ночь.
Весна.
Как будто пытка светом.
И ясный день - что острый нож.
***
Мы долго жили в тех местах.
Волк выл в лесу и ветер в ставнях.
Но в грязных глинистых пластах
екатерининский пятак
блеснул мне вдруг, как Медный Всадник.
Мы долго жили в тех местах -
год, два и три - в тех стародавних.
Но исторический масштаб
был смутным, как простор в мечтах
о неоткрытых дальних странах.
И лишь потом пойму я, где
жил. И что все это - Россия.
Прочту в толстеннейшем труде
о Емуртлинской слободе,
и вдруг уколет ностальгия.
***
Ветер гадает по завиткам решеток
судьбу Летнего сада
и, как заботливая нянька,
расчесывает ветви-волосы.
А сад стоит и нежится
и хочет казаться маленьким,
заброшенный и пустой
и простудившийся.
Ветер гладит аллеи,
успокаивает причитанья травы…
Иногда и людям
почему-то нравится болеть.
***
Античность – тьма грудастых птиц,
когтями рвущих плоть живую.
И темный секс, и темный Стикс –
тьма одесную и ошую.
И не смешно ли, что потом
ум, удрученный страхом смертным,
об этом веке – золотом? –
тоскует, как о чем-то светлом.
***
Я стою у края дороги,
по которой проходила война.
Как лицо оспенного больного -
послевоенная земля.
Невинной детской игрушкой -
бывший танк.
Окоп зарос травой,
как старое воспоминанье.
Воздух прозрачен и прозвучен.
Тишина.
Лишь кузнечик передразнивает
когда-то стрекотавший пулемет.
***
От низменного к неземному
Тебя химеры вознесли…
Но замечаешь понемногу,
Как это трудно —
без земли!
Без той земли, где ты был точен,
Конкретно ласков и суров,
Где рожи для твоих пощечин,
Где руки для твоих даров,
Где родился росток весенний
И догнивает палый лист,
Где люди отдохнуть присели
И для работы поднялись.
Той, по которой в полдень летний
Идешь босой — почти как дождь,
Журчащих рощиц ловишь сплетни,
Едва в доверье к ним войдешь…
И нарастает, как прибой,
Не мысль о том, что ты живой,
А жизнь, ее волненье страстное!..
И тощим облачком
Абстракция
Висит высоко над тобой.
ДРУГУ
Александру Юдину
Да, мы учились в разных школах,
но все различия - пыльца;
сотрешь - под ней все тот же сколок
с бездарнейшего образца.
Мне запах школы ненавистен.
Не выветрится, хоть умри!
Обоями ходячих истин
оклеен череп изнутри.
Пустует площадь нежилая.
Такой объем, а чем набьем?
И населить ее желая,
мы отдаем ее внаем.
Жильцы войдут с хозяйским видом,
распорядятся, что куда,
как будто им был ордер выдан,
они отныне господа.
Но ты не сдайся, не привыкни,
своих сомнений не спугни -
ты их однажды утром выгони
и настежь окна распахни.
И небольшой переполох
большим покоем обернется.
И свежевымытых полов
свободный запах в окна рвется.
А там, за окнами… А там -
огромный мир неисчерпаем,
бесчисленные черепа им
наполнить можно…
Сможешь. Сам.
СВЕРСТНИКИ
А.Ш.
О цветущих девушках с персиками
оставляю писать досужим.
Я любуюсь моими сверстниками:
видно спектр моих мыслей сужен.
Словно лошади легкоголовые,
беговые,
в которых - безудерж…
Вы за что свои головы сложите,
мои милые, высоколобые?
А давно ли
( - Больше не будешь?)
было детство
( - Проси прощенья!
Ах, не хочешь?
Сейчас же - в угол!)…
Прекращается упрощенье,
становящееся слишком грубым.
Продолжается укрощенье,
круг за кругом.
Все равно не случиться чуду!
Ни прощенья для нас, ни пощады!
Есть ответов край непочатый -
нет ответа:
- Больше не буду!
Трудный мир.
Не под силу - Вертеру.
Но поищем трудных решений!..
Грудью, грудью - навстречу ветру!
Мускулистой, тонкой шеей!..
Это вместе переболело.
Я не выдумал,
не от себя.
Я не зритель из-за барьера,
не судья.
Нам одну дорожку насыпали.
Отойдите, кто староват!
Грудью, грудью,
мои несытые!..
Ну, рванемся, родные!
Старт!
ДОЖДИК
Дождик был совсем как паутина:
Прилипал неслышно к волосам,
По пути береза приютила —
На ветвях и листьях повисал.
На поля и рощи, даже близкие,
Все-таки хватило не на все.
Роздал ветер тоненькие брызги —
Приложенье к утренней росе.
Зашуршали травы, солнцем выжженные,
Языками старыми,
Заскрипели травы разобиженные
Тонкими суставами.
Ель свои топорщила щетины:
— Мне — хоть каплю!
Тщетные мечты!..
Дождик был такой неощутимый…
Да его и не было почти!
***
Мне дверь открыл стареющий мужчина.
Он звал.
Но встречей - был обременен.
Мы долго ощущали молчаливо
эту распавшуюся связь времен.
Потом он спорил,
так непримиримо,
но с кем?
С людьми, которых не вернуть?
И поучал,
но все куда-то мимо,
куда-то в прошлое,
в себя,
вовнутрь.
Нельзя любить!
Обуза - то, что любим!
Все это лишнее: друзья, семья!..
И все твердил:
- Не доверяйте людям!
И повторял:
Надейтесь на себя!
А я смотрел, как много в нем убито,
и там, где раньше в нем любовь была,
сплошная, беспросветная обида
в глазах большими бельмами легла.
Я шел домой:
А мы какими будем?
Неужто нас ожесточит судьба? -
Мне слышалось:
Не доверяйте людям!
И чудилось:
Надейтесь на себя!
Из многих спин согнут тугие дуги.
Иные переломятся хребты…
Я все шепчу:
Он просто был не в духе.
Он просто был…
Шепчу.
До хрипоты
ИОНА
Поэту, пришедшему с войны
Как вернулся Иона из чрева кита,
из распахнутой пасти,
из разверстого рта, -
выходили пророки из чрева войны,
черной желчью жестокости обожжены.
Жил три года Иона
во чреве кита.
А попал на свободу -
и не понял, куда.
Видит: белые льды,
голубая вода,
а во льдах китобойные ходят суда.
А из кожи китовой
подметки кроят.
А из жира китового
мыло варят.
А война-то - кончилась, говорят!
Уверяют!
А он - не верит.
Жил во чреве китовом три года подряд
и выходит на твердый берег.
Смотрит слепо и слезно
на солнечный свет.
И пророчит, пророчит
годы горя и бед.
А войны, говорят, и в помине нет!
Будут гибель и голод!
Вы слышите слово Ионы?
То устами Ионы
глаголют погибших мильоны.
МЫТАРЬ
Дорога зимником. Поселки,
и на краю - заезжий двор,
где огурцы дурной засолки,
пельмени, водка, разговор -
рассказ без всякого таланта,
почти что искренний, хмельной,
о том, как жизнь пошла нескладно,
а ведь могла бы стать иной.
А завтра - будто мне навеки,
как этой лошади, брести,
а елочки и вправду вехи
на тусклом жизненном пути.
А я и вправду горький мытарь.
Войдешь. Оттает борода.
Чуть с подбородка воду вытер -
стакан подносят: пей до дна.
Сажусь. Отдышишься немного.
Закусишь… И опять она:
встречает чуть ли не с порога
чужая исповедь меня.
Мне эта должность так подходит:
чужие беды собирать
(как щедро платят эту подать!),
считать и в сердце запирать.
Вживаться яростно и страстно,
себя навстречу обнажа…
И разве только для контраста
щепоть поэзии нужна!
***
Там, в городах, левели и правели,
а я все жил среди простых людей,
которые понятья не имели
о левости и правости своей.
Я вспоминал восторженных и бледных
друзей моей студенческой поры,
которые в своих наивных бреднях
в конце концов окажутся правы.
Ведь где-то и во мне живет подспудно
вся правота и убежденность их…
Так в этих избах, освещенных скудно,
угодника едва заметен лик.
***
Слова росли в лесу,
как говорил Вико.
Так не стряхни росу,
дай ветке и листку
жить и дышать легко.
Язык наш - древний лес
языческих времен.
Так не спугни чудес,
еще чуть слышных в нем.
И шорохов лесных,
уже невнятных нам…
Тсс! Тише! Слышал их
Гомер или Адам.
***
О, растенья-пустынники дюнных песков!
Ваша плоть аскетично суха.
Два-три злака да сосны среди лоскутков,
аппликаций исландского мха.
Я по берегу брел, собирая плавник
и любуясь на Финский залив.
Фиолетовый вейник шуршал, как тростник,
как папирус былых Фиваид.
Лет пятнадцать спустя: в Прикаспийской степи -
два-три злака в полынных песках,
ибо север и юг были горько скупы
в избираемых мною местах.
Но, бродя по земле, я был горько богат
среди тундр и убогих пустынь,
как раздавший имущество аристократ,
удаляющийся в монастырь.
КОНТИНЕНТЫ
Алексею Звереву
Океан, разделяющий материки,
их сближает: в порту Петербурга ли, Бостона
тот же дух: парусины, смолы и пеньки,
та же вера: что мощь и дела велики
православного ли, протестантского ль Господе
Шли на запад, на запад, а мы на восток,
но от общей Атлантики к общему Тихому,
и уже зарождалось подобие строк
и поэм: ведь поэт ничего бы не смог
сочинить - континент дал и форму и стих ему.
Континенты же сходственны, и потому
“Камни солнцем сожженного Запада” Сэндберы
не откроют Америк уму моему,
а напомнят Кызыл, Красноярск, Колыму,
заснеженные горы сибирского Севера.
Я бы в космос взлетел и оттуда взглянул,
мне оттуда бы мир весь единым увиделся…
Я и в ямбах немецкой методы не блюл,
я любил в Маяковском Уитмена гул,
Маяковского - в рубленых строчках Уильямса!
СТАРЫЙ ТОМСК
Во сне явился старый Томск
за дымным заревом московским.
Он деревянный был, как мост,
и я ступал, скрипя по доскам.
Резьбою деревянных изб
век девятнадцатый здесь длился.
По лестницам, кто вверх, кто вниз,
люд двигался…
И углубился
я в этот сон, в Сибирь, в себя,
разверзшегося, будто шахта.
Ступени, подо мной скрипя,
стонали, всхлипывали. Шатко
подрагивала - скрип и треск -
трухлеющая твердь конструкций.
Скрипело время. Так скрипеть
не может дерево. Коснуться
нельзя - рассыплется вот-вот
вся эта длящаяся ветхость,
поскольку уходящий век тот
уже ведь умер, а живет.
Уже истлел он, а хранит
свою бревенчатость-дощатость
и, как любой анахронизм,
пощады ждет.
А беспощадность
свою добычу стережет.
Но пусть не я. Я не коснусь,
не трону призрачного царства.
Я с ним не тороплюсь расстаться:
я знаю, что сейчас проснусь.
В ЕЛАБУГЕ
Ты лежишь за стеной кладбищенской,
будто впрямь быльем поросла.
По дороге, пылью клубящейся,
мчат машины на промысла.
Белый камень дробят в карьере
и щебенку ковшом гребут.
И дороги бегут, как реки,
обогнут - и опять бегут.
Огибают тебя, как остров,
горный кряж, скалу, останец…
Ты размахивалась на версты -
метра нет тебе!
места нет!
Белокаменная Елабуга
не нашла для тебя угла:
все выгадывала Елабуга,
предугадывать не могла!
Все твое:
все дальние дали,
все прикамские земли окрест,
больше Бельгии и Нидерландов,
вместе взятых двух королевств!
Египтянок из рода царского
в пирамидах лежат тела.
Над тобой - лишь воронье карканье,
колокольни да купола.
Небо - пыльное, грязноватое,
камня тяжкого тяжелей…
А потом, как всегда, хрестоматия
и экскурсии учителей.
***
Вода и небо.
Камни и пни.
Скудного сена
две-три копны.
Сушатся сети.
Уха - в котле…
Где-то на свете
в райском тепле,
будто в теплице,
зелень пышна,
цветы и птицы
кишат кишмя…
Только там нету
всей наготы
этого неба,
этой воды.
РЕКА
Все, все объяла вечная Река -
Туву, Хакассию, тайгу и тундру.
И в океан ушла с материка.
Но снова ночь уступит место утру,
пойдет по кругу солнце
и людей
согреет, как костер, горящий жарко, -
и снова возродится Енисей,
соединяющий вчера и завтра.
Как древа жизни бесконечный ствол,
что нижний мир соединяет с верхним,
он вечен. Вот уходит. Вот ушел.
И возвращается, бессмертный к смертным.
Какое счастье - быть на берегу,
в Кызыле, в Красноярске, в Туруханске,
и слышать голос - “Я бегу, бегу!” -
по-русски, по-тувински, по-хакасски.
Все, все объяла вечная Река,
текущая посередине мира.
Как глубока она! Как широка!
Как отчужденна: мимо, мимо, мимо…
|
